В глуховской прогимназии было две своеобразных фигуры: это помощники классных наставников, Николай Иванович Зоммер и Петр Федорович Неровня Н. И. Зоммер служил со дня основания прогимназии. П. Ф. Неровня появился в гимназии с открытием в ней пятого класса, т. е. в год моего поступления в приготовительный класс. Я хорошо помню первый его дебют. Какой-то пожи­лой скромный господин с рыжеватой бородкой расхаживал под лестницей воз­ле приготовительного класса, когда у нас окончился урок и учитель И. Е. Жид­ков вышел из класса. Многолюдная толпа учеников, с шумом опережая друг друга, вылетела из класса. Кто-то толкнул одного из воспитанников, тот стрем­глав полетел и упал под ноги расхаживавшему господину под ноги с такой силой, что господин упал на руки и сильно перепугался. Господин этот оказался П. Ф. Неровней, новым помощником классных наставников, только что приня тым на службу и вступившим в отправление своих обязанностей.


Н. И. Зоммер был глуховский уроженец и имел дом на Веригине. У него был брат Андрей Иванович, пьяница и человек не нормальный. Говорили, Н. И. Зом­мер чуждался и стыдился его. Отец Зоммеров содержал в Глухове аптеку, но по­сле его смерти его сыновья продали аптеку. Денег у них все же не оказалось. В гимназии ходили легендарные слухи о бывших кутежах и пьянстве Н. И. Зоммера. Среди гимназистов ходили рассказы, будто бы находили Н И. Зоммера ва ляющимся в луже на улице. Но я думаю, это все были легенды, плод досужей фантазии. Н. И. Зоммера я знал с 1875 года, когда ему было 30-35 лет. Это был человек популярный в городе. Многие его знали и относились с уважением Все утро Н. И. Зоммер проводил в гимназии, вечером он посещал ученические квартиры, отмечая и расписываясь в журнале своим оригинальным крупным почерком. Я не помню случая, чтобы кто-нибудь жаловался на Н. И. Зоммера, что он сообщил что-нибудь по начальству. Он всегда старался уладить какой-нибудь возникший с учениками инцидент своими средствами, своей властью и авторитетом. К наказаниям Н. И. Зоммер прибегал редко, когда его действительно вы­водили из терпения. Особенно досаждали ему, когда изучали название времен года, употребляющихся на немецком языке, как известно, в мужском роде. Каждый старался пройти непременно мимо Н. И. Зоммера и на законном ос­новании мною раз повторить: Sommer — лето, Sommer — лето. В конце концов это надоедало Николаю Ивановичу, и он приходил в ярость и тут уже первого попавшегося ставил «под часы», несмотря на оправдание, что он «учит урок». Обыкновенно, когда раздавался звонок на перемену, Н. И. выходил из библио­теки и курительной для учителей, которая помещалась внизу, и поднимался по лестнице на второй этаж, медленно ступая со ступеньки на ступеньку, держа в руках и читая Коршевские «С.-Петербургские ведомости», которые выписывал директор. Когда Н. И. успевал подняться наверх, пятиминутная или десятими­нутная перемена кончалась, раздавался звонок на урок, и Н. И. Зоммер, загля­дывая в отдельные классы, обыкновенно становился в дверях, продолжая читать газету. После уроков ему проходилось оставаться в гимназии и сидеть вместе с «оставленными без обеда». Н. И. вписывал обыкновенно в журнал фамилии уче­ников и названия предметов, открывалась возможность посмотреть хорошенько журнал своею класса. В то же время велись с Н. И. Зоммером беседы. В общем Н. И. Зоммера любили в гимназии, хотя часто и сердились на него, дразнили. Его можно помянуть только добрым словом.


Другого помощника классных наставников Петра Федоровича Неровню я знал больше и был к нему ближе, так как несколько лет стоял у него на квар­тире. Это был мелкий помещик, владелец небольшого хутора возле Дубовки, служивший раньше где-то в каком-то учреждении. Он был отец многочислен­ной очень трудолюбивой и хорошей семьи. Его старушка жена, Анастасия Ми­хайловна, давняя знакомая моих родителей, была удивительно добрая и отзыв­чивая женщина. Сыновья его не окончили гимназии и впоследствии пошли по административной службе. Младший сын П. Ф. Неровня Саня (Александр) впоследствии прославился как бахмутский полицеймейстер, прогремевший в свое время на всю Россию. Читал я, что он будто бы покончил самоубийством.


Сам Петр Федорович Неровня был странный человек. Он был большой лгун, причем лгал без всякой надобности, сочиняя часто небылицы, которые и рас­сказывал ученикам. Он всегда хвастался, что хороший охотник. У него в хуторе такой большой и глубокий пруд, что высокая глуховская колокольня наверно спрячется. А колокольня в Глухове, нужно сказать, очень высокая. Однажды на этом пруду охотился Петр Федорович. Уток было видимо-невидимо. Он выст­релил и стал посыпать уток зарядом. Набил их много. Мы, малыши, слушали эти рассказы, удивлялись, доказывали невозможность посыпать уток зарядом, но П. Ф. уверял нас, что так было. Время от времени у него появлялось кровохар­канье, и он тогда усиленно курил махорку, уверяя, что она от кровохарканья по­лезна. Словом, это был человек, не рожденный быть педагогом. Неприятною чертою его были, в противоположность Н. И. Зоммеру, доносы директору. Правда, это бывало редко, но все же бывало. С открытием 5—6 классов первый и второй классы были перенесены в другую часть здания под Съездом мировых судей. Прямого сообщения с гимназией не было. Нужно было идти дворами. Поэтому директор «на той половине» бывал редко. Там всецело царил П. Ф. Не­ровня. Мы жили с ним хорошо, сживались и любили его, несмотря на жалобы его директору. Фантастические рассказы П. Ф. очень занимали учеников. П. Ф. Неровню я оставил в прогимназии, но с ним скоро сделался удар, и он должен был выйти в отставку. Поселился он в своем хуторе, где вскоре и умер. О Н. И. Зоммере я слышал еще в 1910-х годах. Он был в отставке на пенсии, любил посещать клуб, где играл в карты, и вокзал железной дороги, куда к при­ходу поезда собиралась обыкновенно праздная глуховская публика.


[31.08.1924]. Учительский мир жил в Глухове особняком, и ни гимназические учителя, ни учителя учительского института никакой роли в общественной жизни Глухова не играли. Тогда не было ни чтений публичных, ни любитель­ских спектаклей, и у нас получалось впечатление, что учителя ходят в гимназию, а в остальное время сидят дома и исправляют тетрадки. Никакой инициативы никто из них не проявлял. Кажется, они даже не посещали общественного клуба. Впрочем, из учителей женились в Глухове, кроме директора, Роменский, Антониадис, Каллистов и Плаксин. Остальные приезжали семейными людьми или уезжали, не завязав никаких отношений в Глухове ни общественных, ни личных. Условия ли жизни в гимназии здесь были причиной, или особенности людей, приезжавших в Глухов учителями, — сказать не могу.


В гимназии не было домовой церкви. Нас водили по воскресеньям к обед­не в собор, где мы занимали левую сторону храма. На вечернее богослужение мы не ходили. Обыкновенно в воскресенье часам к половине девятого мы соби­рались в гимназию, кроме, конечно, евреев и католиков, которых у нас в гим­назии было, впрочем, не много. В гимназии нам делали перекличку, отмечая не пришедших. Для этого обыкновенно назначались воспитанники старших клас­сов гимназии. После этого, с ударом соборного колокола гимназисты длинной вереницей, по два в ряд, отправлялись в собор. Сбоку шли ученики, делавшие перекличку, и наблюдали за порядком, помощники классных наставников Н. И. Зоммер и П. Ф. Неровня, а сзади сам директор, который не пропускал ни одной обедни и всегда ходил с гимназистами. Учителя ходили редко, обыкно­венно на царские только молебны, причем они большею частью приходили пря­мо в церковь к концу литургии.


Хождение в церковь не только не доставляло нам удовольствия, напротив являлось для нас большой обузой. Будучи обязательным и принудительным» оно входило в круг гимназических обязанностей, которые нужно выполнить, но от которых чаще всего хотелось увильнуть. Благодаря хождению в церковь» у гим­назистов не оказывалось в неделю ни одного дня, где бы они чувствовали себя более или менее свободными и которыми могли бы вполне свободно распола­гать. Поэтому и отношение к церкви было чисто формальным. Входишь» быва­ло, под темные своды собора, стараешься уловить тон, где поют, много ли мы уже пропустили и много ли еще стоять. Протоиереем в глуховском соборе был глубокий старик, всеми уважаемый в Глухове отец Даниил Сочава, которому, ве­роятно, было лет за 70; двигался и служил он очень медленно и затягивал ли­тургию. Поэтому мы радовались, когда литургию служил не Сочава с его тор­жественностью, а другой, тоже старенький седой как лунь священник, о. Ио­сиф. Он служил скорее, к тому же была при его службе некоторая гарантия, что не будет молебна. Служение же Сочавы почти всегда сопровождалось молебном. Много было царских молебнов: императорский дом был большой. Рождение, именины, разрешение от бремени лиц царской фамилии, выздоровление, все это сопровождалось молебнами. Кроме того, я учился в гимназии в пору рус­ско-турецкой войны, покушений на Александра II, что также вызывало много молебнов о победах, даровании побед, избавлении от опасности и т.д. Пред этими молебнами читали и высочайшие манифесты. Читал их громогласно соборный дьякон Синицкий.


Стоишь, бывало, и ждешь, пока начнут петь «Отче наш». Тогда начинаешь выяснять вопрос — будет ли молебен или нет?


Вдруг раздается топот десятков ног, и в западные двери начинают мелькать фигуры цехмистров с их красными цеховыми значками. Они всегда приходи­ли к началу молебна. Они занимали по обе стороны средину церкви. Появление цехмистров означало, что будет не обыкновенный, а торжественный и утоми­тельный молебен. Стоять приходилось еще около часу. А тут ноги устали, отек­ли. Переставляешь себя, бывало, с ноги на ногу и только и думаешь о том, как бы отдохнуть. Бывали у нас целые эпидемии падальщиков в обморок в церкви, после чего они отпускались домой. Я не знаю, серьезны ли были обмороки, или искусственные. Некоторых я всегда подозревал в симуляции. Сам я никогда не прибегал к этому средству, а только старался пробираться поближе к стенке, чтобы изредка прислониться к ней, когда директор не смотрит: прислоняться не позволяли. Любил я также молебны с коленопреклонением. Посидеть на пят­ках можно было хотя немного. Вообще от церкви мы сильно уставали. Правда, юные годы брали свое. Выйдя из церкви, мы забывали про усталость, начинали сейчас же бегать, драться, расходясь по домам.


Думаю, такое принудительное хождение в церковь мало давало в религиоз­ном отношении. Я был мальчик бессознательно религиозный, и в деревне на большие праздники бывал и любил бывать в церкви с отцом и матерью. Но в Глухове для меня собор с принудительным его посещением был всегда тяжес­тью, которую хотелось избежать.


Говели мы всегда на первой недели Большого поста, причем директор никого из нас не отпускал из Глухова и не позволял говеть с родителями, вне гимназии. Сам он, Н. И. Зоммер и П. Ф. Неровня обязательно говели с нами. Учителя бывали не все.


Так как законоучитель наш И. А. Платонов первую неделю служил в инсти­туте, то приглашался обыкновенно из собора о. Иосиф, который в гимназичес­ком зале и читал нам постовые молитвы, канон Андрея Критского. Гимназиче­ский хор пел довольно складно и хорошо. В среду и пятницу на литургии преждеосвященных даров нас водили в собор. Причащались младшие классы в сре­ду, а старшие — в пятницу или в субботу. В мое время вольнодумцев относи­тельно религии в глуховской гимназии не было. К говению все относились вни­мательно и серьезно. По старому украинскому обыкновению после говения мы покупали бублики, которые в большом количестве продавались на паперти со­бора. Бублики в Глухове были вкусные, и ими в свое время славились отдельные бубличницы.


[01.09.1924). Духовная жизнь гимназии сводилась к прохождению курса по определенной программе, в каждом классе, к учению уроков, к объяснению и спрашиванию их в классе. На другие стороны развития учеников обращали мало или почти совсем не обращали внимания. Гимназия была классической и, значит, естественные науки не проходились. Никаких поэтому естественно-на­учных экскурсий не предпринималось. Физика, правда, преподавалась в VI клас­се, но занимала положение второразрядных предметов. В гимназии был физи­ческий кабинет, но в мое время им совершенно почти не пользовались. Препо­давал физику математик Плаксин, который ею совершенно не интересовался.


Никаких учебных пособий по истории не было. Об исторических экскурсиях никто и не помышлял. Интересную историческую тему для разработки в клас­се мог представлять сам Глухов и его история. Правда, в нем мало сохранилось древностей. Когда-то удельный город, Глухов почти вымер от моровой язвы при Симеоне Гордом, затем входил в состав московского и литовского государств, был столицей гетманства, местопребыванием генерал-губернатора Румянцева. Таким образом, возле него можно было развернуть историю Украины, особен­но после Богдана Хмельницкого. Но сама история Украины как таковая была запретным плодом. В средине ведь 1870-х годов началось преследование украинства. Преследование это, как я уже говорил выше, отражалось на мелочах и в гимназии.


Литературных утр и вечеров сначала не устраивали вовсе. Затем начали уст­раивать утра. Но они носили какой-то мертвый казенный характер. Главное — они занимали у нас полвоскресенья. Почти полдня мы принуждены были про­водить в гимназии, если принять во внимание хождение в церковь. Одно это уже портило дело. К тому же самые литературные утра не представляли из себя ни­чего оригинального. Не было ни декораций, ни украшений. Выходили ученики — исполнители различных классов, читали отрывки из произведений русских писа­телей или декламировали стихи, вперемешку шло пение заезженных и набивших уже оскомину песен. Тем дело и кончалось. В одном из таких утр принимал уча­стие и я, прочитавши очень скверно отрывок из «Ссоры Ивана Ивановича с Ива­ном Никифоровичем». Даже показать шиш не сумел я как следует.


Литературные утра устраивались редко. По случаю предполагавшегося 19 февраля 1880 года празднования двадцатипятилетия царствования Александ­ра II предполагали в гимназии устроить не утро, а большой вечер, совместный для мужской и женской прогимназий. Слухи об этом невероятном событии вол­новали прогимназию. К вечеру готовились усиленно. По воскресеньям происхо­дили спевки. У меня никогда не было ни голоса, ни слуху. Тем не менее я не помню почему, но всегда участвовал в этих спевках. Они происходили в боль­шом зале, часть которого была занята гимнастикой. Помню, стояли мы среди гимнастик и пели. Вдруг на голову моего соседа упала штукатурка. Мы с ним подняли голову и видим, как в образовавшуюся дыру просвечивает огонь. Горе­ла балка. Позвали пожарную. Пожар скоро потушили. Это было в начале фев­раля. После этого спевки и всякие приготовления к вечеру прекратились. Не знаю, был ли пожар здесь причиной или же вечер отменило начальство, так как вскоре после этого получено было известие о взрыве 5 февраля в Зимнем двор­це. 19 февраля, день двадцатипятилетия мы отпраздновали скромно. Никакого утра, никакого акта или торжественных заседаний не было. Нас в обычное вре­мя повели в церковь, где мы прослушали обедню и очень длинный молебен, от которых я очень устал, хотя молебен и был с коленопреклонением.


На чтение в гимназии не обращали никакого внимания. Из публичной биб­лиотеки нам строго воспрещалось брать книги. В гимназии было две библиоте­ки. ученическая и фундаментальная. Последняя для учителей, но учителя дава­ли из нее книги, преимущественно научные, и ученикам. Ученическая библио­тека была небольшая, но вполне достаточная для того, чтобы удовлетворить по­требность в чтении. Конечно, в ней нельзя было найти наших критиков. Не говоря уже о Добролюбове или Писареве, в ученическую библиотеку не допускался и Белинский. В ней были не все тома Пушкина, и Тургенева, не было Некрасова. О новейших писателях и говорить нечего. Конечно, все эти изъятия не имели никакого значения. Изъятое произведение мы прежде всего и читали. Доставали мы их через своих знакомых в Публичной Библиотеке, из ко­торой запрещено было нам брать книги, или из частных библиотек. Читали мы их украдкой, но с П. А. Адамовым мы решались даже вести о них беседы, и та­ким образом обнаруживать свое преступное пользование запретной литерату­рой. Но П. А. Адамов, как я уже говорил, единственный из учителей проявил к нам более живое участие.

 

 

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18