Нужно сказать, что все здания, и приюта, и Института, и гимназии, стояли внутри дворов, а не на улицу. Пространство перед домом приюта также было засажено деревьями, пирамидальными тополями и сиренью. Только здания гим­назии и земской управы высились на пустыре, на котором не было деревца и который от улицы был отделен глухим безобразным забором. Входили в усадь­бу через фортку. Налево высилась точно какая-то виселица, гимнастика, пользо­ваться которой приходилось редко, так как гимназическое начальство даже в теплую погоду предпочитало, чтобы гимнастику мы делали в гимнастическом зале. Возле входа в двор гимназии налево стоял на высоком столбе «большой звонок», в который сторож звонил ровно в 8 часов утра. После этого открыва­лись двери в классы. До того же времени все толкались в прихожей-шинельной. разговаривали, повторяли уроки, несмотря на недостаток света; малыши шали­ли и дрались. В шинельную (я так ее теперь называю — у гимназистов эта передняя была без названия) выходила дверь и из квартиры директора, и он иногда, когда шум делался особенно большим и становилось невтерпеж, при­отворял дверь в свою квартиру и усмирял расшалившихся. М. Ф, Лазаренко все очень боялись. Он тогда еще не был женат, и все свое время отдавал гимназии.


Посредине двора за гимназией возле какой-то кучи, оставшейся от постройки дома, стояло четвероугольное здание, деревянное, с претензией на красоту - отхожее место, общее для гимназии и земства. Возле него также не было ни ку­стика ни деревца, и оно стояло ничем не прикрытое. Оно было совершенно но­вое, доски не успели еще почернеть. Туда гимназисты спешили, чтобы покурить. Стены все были исписаны различными изречениями, по-русски и по-латыни, много было безобразных похабных замечаний, пословиц, анекдотов и рисунков. Было даже целое стихотворение, посвященное «папироске», которое начиналось словами «папироска, друг мой милый, как тебя мне не любить». Оно принад­лежало гимназисту Вадиму Бурновскому, теперь уже умершему, который был четырьмя классами старше меня. Он писал стихи и слыл поэтом. Учение его не шло. В середине 1870-х годов в Глухове развивалась почему-то мода поступать в телеграфисты. Сделался телеграфистом и Вадим Бурновский. На какие-то средства ему удалось издать в Киеве довольно толстый том своих стихотворений. Критика, однако, отнеслась к Бурновскому как к поэту исключительно сурово, и он перестал писать стихи. Скоро он и умер, будучи еще совсем молодым че­ловеком.


Впоследствии, когда в конце XIX ст. при гимназии стали устраивать обще­житие для гимназистов, была преобразована и задняя часть гимназического дво­ра. Здание, о котором только что была речь, снесли, а в самом конце двора по­строили двухэтажное здание для пансиона с гимназическою церковью при нем и квартирою инспектора.


Громадный двор прогимназии, совершенно свободный от деревьев, давал много простора для игры в мяч, которая очень была популярна среди гимнази­стов, особенно игра в «маты», где боролись две партии — одна была лиса, а дру­гая стояла «в поле». Я был плохой игрок в мяч и не очень желательный парт­нер, потому что я никогда не умел «ловить мяч».


В начале 1880-х годов, когда я уже окончил глуховскую прогимназию, а ди­ректор М. Ф. Лазаренко женился и зажил семейно, он обратил внимание на усадьбу гимназии и стал усиленно разводить возле гимназии парк. Мой отец немного привез ему деревьев из Есмани, особенно серебристых тополей, кото­рых у нас было гибель.


Почва для деревьев в гимназическом дворе оказалась очень плодородной, и через немного лет возле здания гимназии развился тенистый молодой парк. Для игры в мяч не оставлено было места.


Здание глуховской гимназии построено из простого кирпича, и когда я учил­ся там, не было окрашено. Мне оно очень нравилось неокрашенным и казалось в таком виде очень оригинальным. При преобразовании прогимназии в гимна­зию здание побелили, название «гимназией» черной краской поместили посре­дине между выступами, и оно теперь очень красиво выглядывает среди зелено­го молодого парка.


[12.08.1924]. Центром Глухова являлась Большая улица. Пройдя от гимназии за угол на узкой длинной площади, всегда довольно пустынной, вы видели не­большой памятник графу Н. А. Румянцеву-Задунайскому, Румянцев изображен в римской тоге и в таком виде, что без прочтения надписи его не узнаешь. Уже подлинно — «це лев, а не собака». Он никогда не производил и не производит впечатления. Возле памятника всегда было пустынно, неуютно. Позже, уже в XX ст., там был разбит сквер, сделавшийся местом гулянья для глуховчан. В мое же время около памятника не было ни одного деревца, и он стоял одиноко и уныло на пыльной площади.


Памятник Румянцеву попал в Глухов случайно. Он был вылит по заказу гр. Завадовского, которого Румянцев облагодетельствовал, и стоял в известном парке в Ляличах. Не знаю, каким образом он очутился в руках Н. А. Терещен­ко, который и подарил его Глухову. Это было еще в начале 1870-х годов Как известно, в Глухове Румянцев-Задунайский жил, будучи малороссийским гене­рал-губернатором. На пьедестале памятника в особой надписи оповещалось о подарке памятника г. Глухову Н. А. Терещенком. История этого памятника. на­сколько мне помнится, рассказана в «Русском Архиве». Что касается Лялич и ляличского дворца, то он, полуразрушенный, обратил перед войною внимание любителей старины. Его приобрело в собственность духовенство черниговской епархии и энергичный архиепископ Василий, расстрелянный большевиками, предполагал там устроить не то духовное училище, не то семинарию.


Если от памятника Румянцева-Задунайского итти далее к Баште, то по ле­вую сторону вы встречаете громадный пожарный двор и старинное здание, где помещалась уездная полиция, городская управа и общественный банк. Далее следовал большой собор, во имя св. Тройцы с высокой колокольней, на кресте которой по воле ветра качался золотой ангел с трубой. В этот собор нас водили к обедне, так как гимназической церкви не было. За собором была расположе­на почта и женская четырехклассная прогимназия с красивой надписью пропи­сью золотом по черному фону. Надпись эту приписывали учителю чистописа­ния, бывшему в гимназии до моего поступления туда. Позже женская прогим­назия была переведена в другое место, в собственный дом, построенный почти исключительно на средства Н. А. Терещенка. Это было в 1890-х годах.


Рядом с женской прогимназией стояла еврейская синагога с куполом и стек­лянной галлереей. Окна ее были вечно выбиты. Каждый озорник считал своей обязанностью запустить камнем в «жидовскую школу». Таковы были тогда в Глухове нравы. Если пойти налево от собора, в переулок, то он выводил на боль­шую площадь, называвшуюся Большим базаром. На ней стоит старая каменная церковь Николая, известная еще при гетмане Самойловиче. На этой площади избирали гетманом Скоропадского, Даниила Апостола и Кирилла Разумовского, здесь же возле церкви стояли и гетманские палаты, от которых не осталось и следа. Только в «резницах», где продавали мясо, сохранилась часовенка с крес­том, на месте бывшего здания глуховского женского монастыря, в котором была некоторое время игуменьей мать гетмана Мазепы, Магдалина. Монастырь стоял в конце XVIII ст.


Обозревателя Глухова в 1870—1880-х годах поражало множество лавок. Большинство из них стояло вечно закрытыми и запертыми. Меня это всегда удивляло в то время. Теперь для меня ясно, что запертые лавки свидетельство­вали об упадке торговли Глухова после проведения железных дорог, которыми, он оказался обойденным. Глухов когда-то был крупным хлебным рынком. Хо­рошо торговал он и рыбою. Некоторые из глуховских торговцев как Терещенки, а также Лютый, имели на Волге свои рыбные промыслы. Упадок торговли Глухова был ясно заметен, и на моей памяти исчезли или разрушились старые купеческие фирмы. Уехали Терещенки, прекратил торговлю в Глухове Хармто ненко, ликвидировал дело Пономарев, разорились Редько. Один из них, Федор Иванович Редько, разорившись, покончил жизнь самоубийством, бросившись в колодезь. Один только мануфактурист Белашев все время твердо держался и благодаря своей солидности, честности и добротности удачно конкурировал все­гда с вновь открываемыми еврейскими магазинами. Железно-скобяная торгов­ля мельчала и переходила в мелкие еврейские руки, вместе с исчезновением ких солидных фирм, как Редько или Максименко. Более солидными были тор­говли винно-колониальными товарами. Они содержались преимущественно бывшими прикажчиками прекративших торговлю или разорившихся торговцев. Таковы были: Пух, Пономаренко, Листопадов, Горбатенко. Разбогатение их вы ­зывало разные толки, и людская молва приписывала в этом немалую роль зло­употреблениям со стороны доверенных бывших своих хозяев.


Ярмарок в Глухове было четыре: на Новый год, на Тройцу, на Илью (20 июля ст. ст.) и на Михаила (8 ноября ст. ст.). Все они по размерам тор­говли были не велики и имели исключительно местное значение. Они продол­жались собственно по одному дню и привлекали массу народа, как из Глуховского уезда, так и из соседних Путивльского и Рыльского. Последних легко бы­ло отличить по женщинам, которые на голове носили очипки с заостренными краями, обшитые позументом.


Во время ярмарок Глухов представлял собою сплошной людской муравей­ник, и возы тихо, шагом бесконечною лентою тянулись на Веригин, где находи­лась ярмарочная площадь, и обратно. Вели лошадей, коров, везли овец, свиней, крик и визг их наполнял улицы. Обратно везли ведра, корыта, кадушки и не­пременно прялку. Над городом стояли в течение целого дня густые облака пы­ли, которые были летом видны издалека.


Больше всего народу привлекали летние ярмарки троицкая и ильинская, особенно последняя.


Она была связана с религиозною церемонией. Когда-то, говорят в 1870-х го­дах, во время ильинской ярмарки в Глухове произошел большой пожар, причи­нивший много вреда. По этому случаю и установлена была церемония.


Верстах в 15-ти от Глухова на р. Клевани в большом лесу существует мона­стырь, Глинская пустынь, славившаяся в окрестностях своей чудотворной ико­ной, привлекавшей много богомольцев. Глинская пустынь находилась в посто­янных экономических и торговых связях с Глуховым, где имела большое подво­рье, постоялый двор, называвшийся монастырским. Он находился на Малом ба­заре и состоял в аренде у Аркадия Васильевича Езерского. В этом дворе, как я уже говорил, отец всегда останавливался, приезжая в Глухов. Постоялый двор был большой, комнаты же небольшие, но чистые, светлые, с геранями на окнах.


Пожаром, происшедшим в Глухове в 1870-х годах, воспользовалась Глинская пустынь. При ее участии для охраны ильинской ярмарки от пожара был уста­новлен крестный ход и перенесение иконы из Глинской пустыни в Глухов. Это происходило 19 июля (ст. ст.), и икона оставалась в Глухове до 2 августа, ког­да ее снова прежним порядком возвращали в пустынь. Духовенство Глинской пустыни после всенощной 18 июля и обедни 19 июля поднимало икону и тор­жественно, в сопровождении хоругвей, несло ее до границы курской губернии и в д. Заруцкой на р. Клевани передавало ее глуховскому духовенству, которое выходило сюда с хоругвями и сопровождало икону на протяжении 12 верст в Глухов. Икону несли сначала на ярмарку, а затем она помещалась в соборе, куда и ходили к ней на поклонение. Икона благодаря этому давала большие доходы как Глинской пустыни, так и глуховским церквам и духовенству.


На вынос ее в Глинскую пустынь собиралось много народу, который в боль­шинстве случаев и сопровождал ее. Для поддержания порядка во время цере­монии командировались обыкновенно пристав 2 есманского стана, в ведении которого находилась д. Заруцкая. Во второй половине 1870-х годов приставом у нас был Иван Степанович Каченовский, местный землевладелец, родственник наш по матери. С сыном его Колей, позже утонувшим во Новгородсеверске во время купанья, я был товарищем по гимназии. Один раз И. С. Каченовский, от­правляясь по службе в Глинскую пустынь на вынос иконы, взял и нас с Колей. Таким образом мне удалось видеть всю церемонию.


[13.08.1924]. Мы приехали в Глинскую пустынь вечером 18 июля (ст. ст,) еще задолго до начала всенощной. По дороге мы встречали множество бого­мольцев, которые направлялись в монастырь. Много их было и в лесу, прилегав­шем к монастырю, а также и в самой ограде. Они сидели группами, калякали между собою или с бродившими между них монахами. Нам отвели большой светлый, чистый заново выбеленный номер гостиницы с тремя чистыми крова­тями с матрацами. Мы пошли бродить между богомольцами в саду, в лесу, по­ка при закате солнца не раздался гулкий звон монастырского колокола, отозвав­шийся в лесу и пропавший где-то на другой стороне речки в заливных лугах. Мы пришли в церковь, когда всенощная еще не начиналась. Народу было много. Им была полна церковь, он толпился на паперти, безнадежно стараясь проник­нуть в церковь. Мы вошли легко. Ивана Степановича Каченовского как началь­ство сразу же пропустили. За ним вошли и мы с Колей.


До тех пор я никогда не видел монастырского богослужения. Всенощную служил архимандрит, настоятель монастыря. Хотя Глинская пустынь была вид­ным монастырем, но архимандрит был без митры. Монахи стройно выходили на середину церкви, то разворачивали фронт, то сворачивали и удалялись. Два или несколько пар дьяконов, хорошенько не помню, часто появлялись с кадиль­ницами, поминутно кланяясь архимандриту, народу и друг другу. Все эти по­клоны были для меня так необычны, так смешны, что я долго не мог привык­нуть к ним. Мне как-то становилось неловко. Служба была торжественна и кра­сива. Много блеску. Низ иконостаса был густо уставлен зажженными свечами, количество которых все увеличивалось и увеличивалось. Их свет, смешанный с последним светом угасавшего дня, проникавшего в окна, налагал своеобразные краски на стены храма, на самые иконы и на лица молящихся. В церкви цари­ло строго молитвенное настроение. Вдруг крик, отчаянный нечеловеческий, за­тем вой, затем все затихло. Очевидно, служители храма привыкли к подобного рода явлениям. Ничто не нарушило стройность богослужения, как будто бы ни воя ни страшных криков в церкви не было. Это с кликушей сделался истериче­ский припадок, и она упала на пол без сознания. Никто к ней не прикоснулся, не подал помощи, кликуша лежала спокойно ниц, недалеко от нас и начинала уже приходить в себя, когда мы оставались в церкви. Всю всенощную выстоять могли, конечно, только исключительные сподвижники, она затянулась за полночь.


На другой день за обедней с кликушей повторился такой же припадок. После обедни богомольцам от монастыря был предложен обед. Пообедали и мы.


Началась церемония поднятия иконы. Под звон колокола монастыря мона­стырское духовенство во главе с архимандритом провожало икону до ворот мо­настырской ограды. Впереди с большим кипарисовым крестом бежал, подпрыгивая, какой-то юродивый старик и бессмысленно повторял одни и те же сло­ва: «Христос воскрес, Христос воскрес». Это было в июле, когда в церковных песнопениях уже не поют «Христос воскрес». Перед выходными воротами из монастыря архимандрит отслужил молебен и возвратился в монастырь. Другое Же монастырское духовенство отправилось дальше. Мы миновали процессию и отправились вперед. И. С. Каченовский должен был встретить икону на грани­це своего стана и курской губернии на средине р Клевани. Там ожидал икону и глуховский исправник, а также глуховское духовенство. После нового молеб­на икона вручалась глуховскому духовенству и переходила в руки исправника, пристава и почетных лиц из глуховских обывателей, приехавших в Заруцкую для встречи иконы. Они некоторое время несли икону, затем передавали ее другим.


Процессия вышла на большой широкий шлях, соединявший Глухов с Рыль- ском и обсаженный большими развесистыми вербами, которые тогда еще не были вырублены и уничтожены как впоследствии.


Мы ехали шагом сзади. Процессия, которая до Заруцкого шла густой сплош­ной массой, теперь разбрелась. Одни отстали, другие сели по бульварам, обочи­нам шляха под вербами. Некоторые опередили процессию и ушли или уехали себе вперед, чтобы встретить ее под Глуховым.


Процессия двигалась быстро. День был тихий, томительно жаркий, все види­мо изнывали от жажды. Густая пыль поднималась и долго стояла в неподвижном воздухе и длинной густой полосой оставалась назади и пропадала на горизонте.


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18