На все вопросы он тихо отвечал: «Да» или «Нет». Но в то же время он зорко следил за каждым словом Лазаренка и торжествовал, если мог на чем его поймать. Тогда начиналась настоящая буря. У нас, например, тогда был математик Романович, человек добрый, но ленивый и к тому же часто пил запоем. Лазаренко, конечно, быстро бы его сплавил, но Романовичу как-то удалось в Глухове жениться на богатой вдове-помещице и таким образом сделаться местным помещиком, которого сплавить, да еще из земской гимназии было не так-то легко. Лазаренко сумел заставить Романовича самому хлопотать о переводе из Глухова и пообещал в таком случае представить его к ордену. Летом Романович был переведен из Глухова и об Новом же годе, согласно обещанию, получил орден Станислава на шею. Его уроки в 8-м классе мужской гимназии перешли к инспектору Плаксину, который страшно был недоволен полным невежеством этого класса по математике и на советах не раз о этом сообщал. Наконец, весною собралась комиссия из представителей 8-го класса о допущении этих учеников к испытаниям на аттестат зрелости. Плаксин заявляет, что, хотя 8-й клаcc математики не знает, он его к испытаниям допускает и только снимает с себя всякую ответственность, если ученики эти окружных задач не решает, потому что вина в этом не его. Лазаренко с улыбкой говорит, что этого нужно было и ожидать, потому что Романович никогда ничего не делал как в мужской гимназии, так и в женской и что за один год Плаксин, конечно, не мог подготовить учеников, как следует. Тут мы от директора еще узнали, что в прошлом году, в 7-м классе женской гимназии, четвертные отметки весь год выставлял не Романович, а ученицы диктовали ему, кому сколько поставить. Рознатовский, молча, все это выслушал, покраснел и, попросив слова, обратился к совету с такими словами: «Протестую против этой лжи на моего бывшего товарища. К Вам, братцы, обращаюсь с упреком. Как Вы можете хладнокровно слушать эту клевету и издевательство над Вашим бывшим сослуживцем?! Эти слова председателя я требую занести в протокол и рядом с ними прошу занести и мое заявление, что это ложь, так как в этом же году наш уважаемый товарищ, Романович, получил даже орден Станислава 2-й степени по представлению его к награде тем же директором, за примерную и усердную службу в нашей гимназии. После этого чему же верить и чего можно ожидать каждому из нас от нашего начальника?!» Лазаренко весь побагровел и в ответ на это указал на то, что всем известно, как занимался Романович, а что представлять к наградам подчиненных, – его дело, и никому другому он не должен отдавать в этом отчета. Рознатовский на это горячо и энергично возразил и дальше обоюдные друг другу возражения перешли всякие границы. Все, конечно, молчали и многие в душе были даже довольны выходкой Рознатовского и самой ссорой его с Лазаренком. Совет затянулся до часу ночи. Подобные столкновения на советах повторялись у нас несколько лет и Лазаренко молчал и терпел. У этого человека еще одна черта в характере: он готов был терпеть, лишь бы в округе не сказали, что он не сумел справиться с подчиненным и обратился к ним за помощью. Рознатовский был человек с большими знаниями, ловкий оратор и большой лицемер. Кабинет его завален был книгами из библиотек гимназических и городской. Он много читал, но любил и общество. Раньше он курил, играл в карты и в кампании не прочь был выпить и поболтать с друзьями, но пьяным никогда не был. Когда он убедился в том, что табак ему вреден, а карты и выпивка не соответствует его положению по тому времени, он сразу и навсегда отказался от всех этих удовольствий. Тем не менее последняя выходка его против Лазаренка была такая: дело было весною, 1903 года. Еще на Пасху Рознатовский был у меня с визитом, волновался и ругал Лазаренка за его клевету будто бы попечителю округа, что «законоучитель гимназии в Глухове пьянствует». Конечно, Рознатовский повторял эти слова и другим знакомым и скоро весь город (вероятно и Лазаренко) уже знал об этом. Наконец, перед каникулами, на одном из педагогических советов в мужской гимназии Рознатовский обратился к Лазаренку с такою просьбою: «Какой-то подлец, – мерзавец, донес попечителю округа непристойную, подлую ложь, будто я пьянствую в Глухове; поэтому я прошу Ваше превосходительство, как своего ближайшего начальника, защитить меня и донести попечителю, что это гнустная ложь». Лазаренко на это ответил, что, по его просьбе, частным порядком, он мог бы сообщить об этом попечителю, но в совете не место разбираться со слухами, какие бывают в городе, а тем более доносить об этом официально попечителю округа. Вопрос, казалось, был исчерпан, но на деле получилось другое. Молчал ли Лазаренко и теперь, я не знаю, но стены в гимназии не молчали, тем более, что тема столкновения двух врагов была известна уже всему городу и многие были уверены, что это столкновение так не пройдет. Действительно, летом того же года попечитель округа, без всяких объяснений, несмотря на ходатайства представителей города, земства и даже дворянства оставить Рознатовского в Глухове, перевел его в Черкассы на такую же должность. Лазаренко еще был силен в округе, но у нас его авторитет уже был подорван, и общественное мнение в городе было уже против него, а в школе тем более. Не то было раньше. Помню, как тот же Рознатовский, после первого своего столкновения на совете с Лазаренком, жаловался мне, что, по выходе из гимназии после совета, два близкие ему преподавателя, видимо, не захотели с ним разговаривать и, не простились, постарались уйти вперед. Да и я лично о себе могу сказать, что, когда я из Волыни, благодаря Лазаренку, прибыл в Глухов, все мои новые сослуживцы сразу стали друзьями, а когда Лазаренко одно время был мною недоволен, у многих из них я заметил ко мне охлаждение. Потом я убедился, что в наших обоих гимназиях, в 80-х и 90-х годах почти все преподаватели присматривались, к кому из них начальство благоволило и к кому нет. Любимцы Лазаренка всеми остальными уважались и даже заискивались. Сам Лазаренко не раз на советах строго в то время напоминал, что все преподаватели должны прислушиваться к тому, что в гимназии проводится начальством, и всеми силами его поддерживать в этом и помнить, что он стоит во главе и за всех отвечает. Раньше это слепо исполнялось и даже больше того. Позже все изменилось и в конце 90-х годов прежнее раболепство перед начальством уже осмеивалось, а позже даже унижало преподавателя. Педагог стал у нас более самостоятельным. Объяснить это можно тем, что время менялось и сам Лазаренко постарел, стал добрее и пассивнее относился к своим обязанностям. К этому времени он был уже отцом семейства и родителем в школе. Он стал, повторяю, добрее, но зато много хитрее прежнего, что не ускользнуло, конечно, и от учащихся. Наконец, настала революция 1905 года. Начались сходки учеников, беспорядки в стенах школ и даже на улицах. Лазаренко совсем растерялся. Все, им достигнутое, рухнуло. Его хитрость осмеивалась. Инспектор, Плаксин, оказался также бессильным. Дисциплина пала. Страх и уважение к начальству исчезло. Ученики 7-го и 8-го классов на бумаге подали Лазаренку 6-ть пунктов своих требований и сами забастовали. В это время в 8-м классе был сын Лазаренка, а в 7-м – сын Плаксина. Никакие старания директора и инспектора обещаниями на словах все кончить миром не помогали и только на предложение педагогического совета вести переговоры уполномоченным от учеников и совета ученики согласились. Уполномоченные от совета, я и преподаватель словесности Александров, это дело уладили и забастовка прекратилась, но прежняя дисциплина и уважение к главному начальству уже не вернулись. Учащиеся почувствовали большую свободу и стали сравнительно смелее действовать. Однажды в мужской гимназии и даже под дверью в приемной директора появились афиши такого содержания: «Анонс (год и число). Великий артист-акробат Мишель (т. е. Лазаренко) проездом через Глухов из Фатевижа (имение Лазаренка) в с. Полошки (летняя, дача его до покупки имения) лает представление акробатическое в здании мужской гимназии. Цены умеренные». Записку под дверью директорской приемной Лазаренко сам поднял и прочитал. Конечно, все афиши пришлось порвать и тем кончить дело, а смеху в обоих гимназиях было, сколько угодно. Через некоторое время после этого, в течении двух недель, было испорчено четыре классных доски тем, что один ученик 7-го класса (Дорошенко Григорий) очень удачно вырезывал ножом на этих досках поясной портрет Лазаренка в карикатурном виде. И таким выходкам конца не было. Ученики хорошо знали, что и мы, преподаватели, не против этого. Сторонникам Лазаренка тоже попадало. Больше других страдал математик Высоцкий. У этого преподавателя, человека еще далеко не старого, ученики на уроках стали вести себя невозможно и в конце концов однажды после уроков, по возвращении домой, во время отдыха после обеда, его приковал к постели паралич, кончившийся уже в Киеве, кажется, через год смертью. Позднее у Лазаренка появилась большая собака, с которою он гулял по городу. Ученики старших классов, удерживаясь от смеха, останавливались перед этой собакой, если она была не на глазах у хозяина, снимали фуражки и низко кланялись, уверяя прохожих, что они «должны кланяться и собаке Его Превосходительства». Но все эти беспорядки и под час глупые выходки кончились плохо и загадочно: весною 1908-го года, в самый разгар устных экзаменов, ученик 8-го класса, державший экзамены вполне удовлетворительно, пансионер, Сербин, застрелился в здании пансиона и оставил после себя несколько записок к своим родителям и родственникам. Эти записки первым увидел, прибежавший на выстрел, воспитатель пансиона, Мессон, который и вручил потом их Лазаренку, когда тот, узнав о случившемся, из женской гимназии прибежал в пансион. Когда прибыли из Шостки родители и родственники покойника, Лазаренко им отдал четыре записки, но Мессон заявил, что их было шесть. После погребения покойника, по требованию его родителей, началось судебное следствие; сделан был Лазаренку допрос, где делись остальные записки покойника, но Лазаренко еще раз подтвердил, что их было только четыре. Следствие затянулось. Лазаренко все это время видимо волновался и, наконец, на каникулах уже, в своем имении Фатевиже, 13 июля 1908-го года, умер от удара, 63 лет от роду. Этим все и кончилось. Следствие прекратилось. Самоубийство Сербина – это тайна, но кое-что о ней, я думаю, можно сказать. По некоторым данным можно предположить, что ученики 8-го класса, н сознавая даже, что они делают и чем все это может кончиться, кажется мне, решили убить Лазаренка и так как, охотника на это не оказалось, бросили жребий, который и выпал на долю скромного пансионера Сербина. Несчастный юноша решиться на это не мог и, когда ему, может быть, чем пригрозили, он данным ему оружием покончил с собой. Дело в том, что еще на пасхальных святках ученики 8-го класса болтали, что Лазаренку жить не долго и прочее, но, конечно, тогда никто этому не придавал никакого значения. Говорили еще, будто Лазаренко на каникулах получил из округа совет уйти на покой. Это тоже могло повлиять на его здоровье. Мне лично жаловался Лазаренко на Мессона за его ложное показание, но я доверяю скорее последнему, что записок Сербин оставил шесть, но не могу обвинить и Лазаренка за скрытые им две записки, если они касались пансиона и его лично и если покойник в них излил всю трагедию души своей и что заставило его покончить с собою. В данном случае Мессон, пожалуй, поступил жестоко, но ведь и Лазаренко в подобных случаях был деспот. Своих подчиненных, например, больным он не признавал (не верил и нервному расстройству Мессона), а, если болезнь затягивалась, он готов был сплавить больного хотя бы на той свет, лишь бы скорее заменить его здоровым работником. Я это испытал на себе, когда у меня затянулся плеврит, он уговаривал меня и чуть ли не требовал ходить на службу, но ко мне приехал знакомый – врач, устроил консилиум и меня отправили в Крым на три месяца. А своего любимца инспектора, Каллистова, человека доброго и с мягким характером, он отправил на тот свет и за это наградил его орденом. Дело было так: Каллистов зимою простудился, начал кашлять, весною ему стало хуже, но на лето он уехал на родину, а осенью у него уже была лихорадка и все признаки чахотки. Ему советовали ехать в Крым, но Лазаренко ничего этого не признавал, гонял его, как инспектора, по коридорам и отпустил в Крым полечиться только после роспуска на зимние каникулы. Из Ялты его поспешили отправить домой, об новом годе он сам еще прочитал о награждении его орденом Владимира и через несколько дней его не стало. О том, какова была служба в Глуховской гимназии при Лазаренко, хорошо сказал бывший наш преподаватель Малинка, переведенный в Кременчуг, когда его там спросили, сколько лет он уже на службе. «В Глухове я, ответил он, прослужил пять лет, а так как у Лазаренка служба всегда на военном положении и каждый год ее нужно считать за пять лет, то и выходит, что я на службе уже двадцать пять лет». После смерти Лазаренка заведывал делами в обоих гимназиях Плаксин и все были уверены, что он займет место покойника, но в конце октября неожиданно к нам приехал новый директор – латыш, Карл Иванович Каужен. Это был лет сорока блондин, маленький, низкого роста, глуховатый и, как будто даже немного глуповатый человек. Потом оказалось, что это большой знаток древних и новых языков, но педагог плохой, а воспитатель тем более, почему ученики его не уважали и над ним часто подсмеивались. Смеялись с него различно и почти ежедневно. Однажды я иду на урок в шестой класс; там тихо и класс притворен; я немного отворил дверь и вижу там Каужена. Каужен любезно меня приглашает: «Пожалуйте, пожалуйте!» и весь класс вторит ему тем же самым голосом – «Пожалуйте, пожалуйте!». Обыкновенно после всяких каникул, когда ученики собирались в гимназии, в зале, после чтения Евангелия и пения молитвы, Каужен здоровался с ними и поздравлял их с прошедшими праздниками или чем другим. Ученики в ответ хором кричали ему: «Спасибо или здравствуй рыжий!». Каужен стоял и улыбался, видимо не разбираясь в шуме в этом приветствии. Вообще Каужену было далеко до Лазаренка. Он, кроме языков и древней истории, плохо даже знал остальные предметы гимназического курса и, по своей недалекости, на уроках по другим предметам часто попадал в глупое положение. Лазаренко хорошо знал все предметы, кроме новых и греческого языков и умел вести себя так, что по всем предметам казался ученикам специалистом. Каужена ученики не боялись, постоянно с него смеялись и все ему прощали. Лазаренка многие ученики настолько не любили, что при окончании гимназии, не желая с ним прощаться, демонстративно прятали свои руки назад и этим, конечно, спасались от его прощальных поцелуев. В работоспособности Каужен превосходил даже Лазаренка, но и это у него выходило как-то глупо. Он целые ночи просиживал (большой медлитель) за тетрадями по всем языкам; пересматривал все сочинения по русскому языку и истории и был очень доволен, если ему удавалось найти ошибку, пропущенную преподавателем. Лазаренко же просматривал письменные работы по всем предметам, много читал, был хорошим семьянином и гостеприимным хозяином и не только на все это находил время, но у него еще было время и для прогулок. Каужен через год за недостатком времени должен был отказаться от женской гимназии и на его место туда назначен был институтский директор Григоревский, выдающий педагог и организатор. В короткое время он многое сделал для женской гимназии. В 1914 году Григоревского сменил в институте и в женской гимназии Апостолов, который, кажется, сам Бог создал только для одних беспорядков. Женская гимназия в это время стала быстро опускаться во всех отношениях. В 1916 году Каужен выслужил пенсию и благополучно решил уйти на покой (уехал под Ригу, в свое имение). К несчастью Апостолов захотел из института перейти к нам на место Каужена. Конечно, и нам он принес еще большую разруху. При Каужене дисциплина была хоть и плохая, но ученики работали и кое-что знали; при Апостолове же все заниматься бросили, так как и сам Апостолов, кажется, серьезно заниматься был не способен. О воспитании и говорить нечего. Через год он ушел и у нас настали другие порядки. Согласно новым законам, в конце 1917 года, мы выбрали директором гимназии своего преподавателя, Яворовского, человека доброго, но лениво и беспечного и потому для этой должности и в такое время совсем неподходящего. Вся власть у нас скоро перешла ко всей нашей корпорации. Новыми порядками тогда все мы были довольны, но ненадолго. Скоро пришлось убедиться, что наши школьные порядки плохи. Слабостью и беспечностью нашего нового директора начали пользоваться и злоупотреблять не только ученики и преподаватели, но и сторожа и похвалиться порядками в гимназии нашей в это время едва ли было возможно. В женской гимназии Апостолова на короткое время, с октября по февраль, сменил новый институтский директор Ягодовский, хороший педагог и организатор и вообще человек очень даровитый и знающий. В феврале месяце 1917 года, согласно новому закону, начальница гимназии, Бриген, сделалась и председательницею педагогического совета, как получившая высшее образование. Эта начальница, прослужившая около двадцати лет с Лазаренком и другими председателями своего совета, должна была видеть, как вели это дело они, и потому смело могла взяться за это не совсем новое ей дело. Бриген заведовала гимназией всего полтора года и в конце 1918 года оставила наши края. При ней гимназия мало изменилась. Исправляющею должность, а потом и председательницей сделалась, хотя и без высшего образования (кончила восемь классов нашей гимназии) Стефанович, по мужу Вершигора, преданная Лазаренку его ученица во всех отношениях (ее отец с Лазаренком жили друзьями). Сотрудницею ее и первым другом была преподавательница Квитковская и они дружно повели гимназию на встречу новым порядкам и остались во власти до конца существования этой школы (1920 г.). Вот краткий curriculum vitae наших гимназий. Теперь я хочу припомнить кое-что о тех людях, которые в данное время, сменяя один другого, трудились на пользу просвещения в нашем городе, а также постараюсь припомнить, какова была судьба наших школ в разгар революции и какие открылись школы в Глухове в 1920 году, когда все гимназии были закрыты. Эти «просветительные люди» имели свои недостатки – отрицательные стороны, но у одних из них было много и хорошего, а у других даже и этого не было, а, ради своих личных выгод или даже ради популярности они все же помогали родному городу и особенно школе. Судьба родного города и особенно его школ для меня старика теперь дорога и я этим только и живу. Самою видною и центральною личностью в наших гимназиях бесспорно нужно признать Лазаренка. Он как сын крепостного, сделал наши гимназии вполне доступными для народа и довел их до известного общественного положения и процветания, хотя правда, во время революции 1905 г. он растерялся, за что и пострадал. Каужен пробыл у нас восемь лет, но ничего существенного не сделал. Женскую гимназию после Лазаренка удержал от падения, но даже и поднял до прежней высоты Григоревский, но после него, при Апостолове, все пошатнулось, а Ягодовский за четыре месяца, конечно, не мог дела наладить и дисциплина пала и там. Если в данное время женская гимназия была немного высшее мужской и не так расшатана, то только по тому, думаю я, что девочки и тем более молодые барышни не могут дойти до таких безобразий или, например, вести себя так грубо, как артистически хорошо, по их мнению, проделывали это молодые люди и особенно мальчики-подростки. Лазаренко, прослужив восемь лет в Новгородсеверской гимназии, приехал к нам в Глухов еще молодым человеком (29 лет). Наши прогимназии в то время, особенно мужская, были в жалком состоянии. Материальные средства их были крайне плохи. Когда открылись эти учебные заведения в 1870 году, наше земство получало все доходы от полошковской глинки, но в 1874 году губернское земство эти доходы урезало в свою пользу, да и добыча глинки несколько сократилась. Никаких учебных пособий у нас тогда почти не было и не предвиделось возможности их приобрести. Лазаренко, когда приехал в Глухов и не нашел в единственной тогда в Глухове гостинице свободного номера, поместился в мужской прогимназии и в учительской комнате на столе спал. В школе неначем было даже прилечь. И эти скудные гимназические средства находились в руках представителей города и земства. Лазаренку нужно было всем им представиться и повести дело так, чтобы потом не раскаиваться. Трудно было удерживать в таком захолустье (60 верст от железной дороги) и порядочного школьного работника. Лазаренко энергично взялся за свое это новое дело и уже в 1876 году у него открыт был 5-й класс, и его четырехклассная мужская прогимназия стала шестиклассною с назначением его директором этой школы. На это средств не было, но попечитель округа Антонович, как земляк наш (родом из Кролевца), взялся сам хлопотать, чтобы казна отпустила нам нужные деньги. В самом начале восьмидесятых годов Лазаренко, повторяю, сын крепостного, но, будучи большим карьеристом и увлеченный богатством и видным положением Терещенка, женился на вдове, родной племяннице этого сахарного туза уже в то время и этим самым сразу сделался видным местным представителем города, а в Киеве стал под крылышком миллионера Терещенка. Это брак оказался полезным и нашим школам: Лазаренко, стремясь к повышению и наградам, как хитрый дипломат, с большой ловкостью выманивал у Терещенка все новые и новые жертвы нашим школам. И таким образом у нас получились полные гимназии со всеми приспособлениями и удобствами, а сам Лазаренко скоро стал крупным помещиком и «Его Превосходительством». Каждый год он бывал в Киеве у Терещенка и при каждом удобном случае напоминал ему о нашей бедности во всем, а в Глухове сообщал, кому нужно, о настроении и пожеланиях Терещенка и таким образом сообщение между Глуховом и Терещенком не прерывалось. Депутации от города и земства частенько навещали семью Терещенка, а почотные попечителя и попечительницы из этой семьи стали щедро удовлетворять все наши нужды не только школьные, но также и городские. Лазаренко был до скупости бережливый и лишней копейки напрасно не тратил. Свои сбережения и жертвы Терещенка он тратил только на крайне нужное гимназии. Роскошь для себя лично и для школы он допускал только в одном – в чистоте. Ежедневно он принимал по утрам холодную ванну или купался (смотря по сезону). Костюм у него был всегда чистый и только киевской работы. У него в квартире и гимназии везде было просто, но чисто. Чистота и порядок во всем и везде бросалась в глаза. Он любил все это показать другим и особенно начальству. Раз киевское начальство случайно заехало в Глухов неожиданно и известный уже нам сторож «глухой Яков», этим был очень доволен: «так бы и всегда, а то як бы знали, пришлось бы перетырать усі двери, замки, ручки и таке инше, а воно и так усе чисте». При открытии полной мужской гимназии на средства Терещенка был фундаментально ремонтирован и приспособлен для школы весь занимаемый гимназией дом и на его же средства были оборудованы 7-й и 8-й классы (физический кабинет, библиотека, мебель и пр.), а на содержание преподавателей в этих классах и инспектора при гимназии Терещенком был вложен капитал в таком размере, чтобы процентов с него хватало на все это. Таким образом наша мужская гимназия существовала на такие средства: приготовительный класс содержался на деньги за право учения в этом классе, четыре первых класса – на городские и земские средства и частью от правительства (две тысячи с лишним); 5- й и 6-й классы – на счет казны; 7-й и 8-й классы – на проценты с капитала Терещенка. Деньги за право учения, кроме приготовительного класса, составляли специальные средства гимназии и могли бы, при аккуратности Лазаренка, составить довольно солидный капитал, но во-первых за право учения у нас раньше брали только 25 рублей в год, а потом 40 рублей (такова была воля города, земства и Терещенка), во-вторых Лазаренко тратил эти деньги и на содержание гимназии, помогая этим самым сначала только городу и земству, за что, конечно, он сразу приобрел симпатии городских и земских деятелей, а позднее эти деньги уходили и на содержание старших классов, так как расходы на них увеличивались, а правительственная помощь и Терещенка капитал оставались прежними. На содержание дома, его ежегодные небольшие ремонты, прислугу, пенсии старым служителям и канцелярию уходила также порядочная сумма, и в конце концов, когда умер Никола Терещенко (в 1903 г.), гимназии стали опять нуждаться в деньгах и город с земством еще при Лазаренке решили хлопотать, чтобы наша мужская гимназия была правительственной с определенным пособием от города и земства, но это дело затянулось надолго. Лазаренко разом возбудил вопрос о том, что здание нашей мужской гимназии тесно и не удовлетворяет требованиям школьной гигиены и потому его необходимо перестроить и расширить. Об этом вопросе Рознатовский, как член Государственной Думы, писал нам в гимназию так: «Вчера комиссия Государственной Думы по направлению законодательных предположений, членом которой и я состою, рассматривала вопрос, о дополнительном отпуске из казны по 2155 рублей в год в пособие на содержание глуховской мужской гимназии с подчинением ее действию общего устава и штата 30 июля 1871 г.». «Кроме того, обсуждался также вопрос об отпуске из казны 20361 рублей 8 копеек на возведение пристройки к зданию гимназии». «Первый из этих вопросов вызван желанием Глуховского земства передать хозяйственную часть гимназии в ведение министерства народного просвещения. Дело рассматривалось в присутствии директора департамента народного просвещения – Адрианова. Окончательное решение дела в положительном смысле находится в зависимости от ответа Глуховского общественного управления (городской управы). Желает ли и город передать хозяйственную часть гимназии в ведение министерства». Так как приготовительный класс у нас был на самоокупаемости, то Лазаренко старался иметь там, по возможности, лучшего учителя, чтобы этим привлечь больше учеников Не могу умолчать об учителе этого класса Громыке, который служил у нас 29 лет. Вел свое дело он хорошо, но держал себя не только в классе, но и везде очень важно и помешан был на том, что род его происходит от литовских князей и что его брат будто служит («занимает важный пост») при государе. Об этом он любил при случае, выпивши, говорить в обществе, а тем более внушать своим ученикам – детям, что он персона важная и что ему давно пора уже быть генералом. Этот дефект у него с годами усиливался и в 1914 году он уволен был от службы, как человек с больной головой. Когда началась революция и в городе все суетились, каждый по своему какому либо делу, Громыко важно и с большим достоинством ходил по городу, никого не узнавая, а в 1920 году он с таким же величием, но без сознания очутился в больнице, где скоро и умер. Бывая в Киеве, у Терещенка, Лазаренко сумел навести хозяина на мысль построить пи мужской гимназии значительных размеров пансион для учащихся с церковью при нем для обоих гимназий и квартирою для инспектора гимназии, как ближайшего начальника в пансионе, и все это, под руководством Лазаренка, было выполнен всего в годичный строк. 14 октября 1892 года, при гимназии открыт был пансион на 38 воспитанников и освящена домовая церковь в этом новом здании. Лазаренко еще весною того года составил смету всех расходов на содержание пансионеров и сам занялся приобретением, конечно, на средства Терещенка, мебели, посуды, серебряной утвари, холста на белье, сукна на одежду, кожи на обувь и всего остального, что было нужно для пансиона. Приобреталось все, при аккуратности Лазаренка, сравнительно дешево и в то время, когда в других городах пансионеры платили по 600 и 700 рублей в год за полное содержание, у нас была плата 380 руб[лей] и 100 рублей на первое обзаведение, а между тем обстановка у нас и пища была ничем не хуже Но пансион существовал недолго: беспорядки 1906, 1907 и 1908 годов сильно подорвали дисциплину в нашей гимназии, а после самоубийства Сербина, оттуда ученики стали бежать, а когда умер Лазаренко и его место временно занял Плаксин, пансион опустел и приехавшему в Глухов Каужену оставалось только констатировать факт и закрыть пансион на этот учебный год, а в следующем 1909 году закрыть совсем и распродать все движимое имущество пансиона, а домом воспользоваться для расширения помещения гимназии. В начале 80-х годов Лазаренко основал при мужской гимназии общество вспомоществования бедным ученикам. Когда я в 1887 году приехал в Глухов на службу в эту гимназию, общество уже функционировало и ежегодно от 20 до 30 бедных учеников, преимущественно крестьян, от этого общества получало пособие деньгами, платьем, обувью, книгами и др. Неприкосновенного капитала этого общества Лазаренко оставил более семи тысяч рублей. Глуховская гимназия была совсем не буржуазная и общество это приносило большую пользу. Детей богатых и знатных родителей у нас почти не было. В ней учились дети мещан, крестьян, козаков, духовенства, служащих и отчасти купцов и дворян. Местные крупные помещики своих детей к нам даже не отдавали. Теперь несколько слов еще о Каужене. Он во многом старался подрожать Лазаренку. Общество вспомоществования бедным ученикам, конечно, функционировало и при нем с таким же успехом. Каужен со своей стороны устроил у нас кассу взаимопомощи, которая существовала впрочем недолго и с его уходом закрылась. Познакомившись с вопросом перехода мужской гимназии в казну и о расширении нашего здания. Каужен, по совету, конечно, других, решил пойти дальше и возбудить вопрос о том, чтобы разобрать старые здания гимназии и построить на этом месте новые, вполне приспособленные для учебного заведения или построить новую гимназию на другом месте, а старую усадьбу домами продать. Против последнего протестовало земство, которое считало эту усадьбу своей. Дело это пошло также в министерство и вопрос остался открытым подобно первому. Каужен честный, но бестолково скупой холостяк, будущий скряга. В Глухове не без основания кто-то назвал его «олухом царя небесного». Человек этот – полная бестактность, крайнее самолюбие, подозрительность, неумение выбирать себе нужных людей, неспособность быстро соображать и разбираться в делах, холодность к людям, которые ему почему либо не симпатичны, – все это говорит не в его пользу. При его многих недостатках ему нужен был опытный, хорошо знающий дело инспектор, каким и был тогда Плаксин, но с последним он так обошелся, что тот, кончивши учебный год, уехал в Варшаву, где получил хорошее место. Присланный инспектором Смоличев оказался человеком совсем слабым для этого места, да еще при Каужене. Через год его убрали от нас куда-то учителем. Тогда Каужен сделал инспектором нашего еще молодого словесника, Савицкого, человека ловкого и строгого, но пьяницу. В течении двух лет он так опутал Каужена, что в глаза и даже при учениках с него смеялся и Каужен этого не замечал. На третий год Савицкий от пьянства (пил по ночам) заболел помешательством и в Киеве, в больнице, умер, а на его место к нам прислали нового инспектора, Селенкина, который оставался в этой должности до конца существования нашей гимназии. Это прежде всего калека, – но человек очень ловкий, а преподаватель знающий и вполне на своем месте. Конечно, он сразу опутал Каужена с ног до головы и последний ходил в этих сетях до конца своей службы. Каужен, еще по предложению инспектора Смоличева, устроил у нас кассу взаимопомощи, но это скорее сделано другими, а он только на первое время вложил в эту кассу своих 400 рублей. В 1916 году, как я уже сказал, Каужена сменил Апостолов, который через год уехал к себе на родину (Кубань), а у нас остальное время оставался директором, неудачно избранный нами, Яворовский. Это убежденный «самостийнык –украинец» из Волыни, на словах все знающий, делающий, а на деле – хитрый лентяй, распустивший окончательно нашу гимназию. В это время в нашей гимназии не было никакой объединяющей власти. Каждый поступал по своему и на свой страх. Не было в гимназии и хозяина, который присмотрел бы за казенным имуществом. Исчезновение казенных вещей стало обычным явлением. Другие скажут: «на то революция», но почему рядом с нами, в институте, у Ягодовского, было все цело и почти полный порядок, конечно, возможный в такое время? Человек он был ленивый и беспечный и в такое горячее время не на своем месте. Его долг, по моему, для блага школы призвать на помощь весь совет или отказаться от своей должности.