Наем большого дома по контракту на несколько лет материально сильно подорвал М. В. Клименка. Он стал брать на квартиру не только гимназистов. С нами поэтому жили и ученики, подготовлявшиеся в учебные заведения. Один из них был сын севского нотариуса Руновскою, другой — сын священника села Кучерова Глуховского уезда отца Ивана Богуславского, Ваня, впоследствии так­же сделавшийся священником в той же Кучеровке. Первый был исключен из орловской гимназии и готовился в глуховскую прогимназию, второй был исклю­чен из орловской семинарии и собирался поступить в черниговскую, Оба вно­сили в нашу детскую среду много нездорового, не хорошего. Руновский был старше нас, онанист, и старался обучать этому делу своих товарищей. Оба они, и Руновский и Богуславский, курили и пили, особенно Руновский, который про­пивал все свои вещи, рвал, валялся или спал в кустах в саду. Не брезгал он и чу­жими вещами. Я привез из Есмани старинную толстую географию конца XVIII ст. Меня интересовала она как старая книга. Руновский продал ее без моего ведома старьевщику за 3 коп. и деньги пропил. Насколько в то время Клименко не обращал на нас внимания, видно из того, что поведение Рунов­скою долю оставалось для нею тайной. В конце концов он все-таки узнал про это и Руновскому было отказано в квартире.

Один раз весною, кажется 1877 года, Руновский и Богуславский позвали ме­ня в сад. Мы зашли в густые кусты бузины. «На покури, только никому, нико­му не говори, — сказал мне Богуславский, — мы часто курим. Смотри, у меня и у Руновского руки какие желтые».

Богуславский показал мне закопченные табаком свои пальцы. Мне дали че­решневую трубку с чубуком из бузины и набили ее туго табаком- Я начал ку­рить; скверно было во рту, невкусно, но я выкурил всю трубку.

«Ты не так, — учили меня мои учителя, — ты затягивайся, тяни в себя дым»

Я начал тянуть, закашлялся. У меня начала болеть голова, началась рвота, и я весь день пролежал с головной болью. Больше я никогда не учился курить Первый блин вышел комом, и я не курил никогда.

С Богуславским вышла у меня неприятная история. Все деньги, которые он получал из дому, он прокучивал. Отец прислал деньги на сапоги. Он не заказал сапог, а деньги пропил с Руновским. Нужно было ехать на Пасху домой. Так как у меня было две пары сапог, одни новые, то Богуславский и обратился ко мне с просьбою дать свои сапоги, только доехать домой, т.к. его еще не готовы.

Я, по простоте сердечной, дал. Прошли праздники. Богуславский не вернулся. Я заявил о сапогах своему отцу. Тот посылает за сапогами за десять верст из Есмани в Кучеровку, посланный возвратился ни с чем. Богуславский не только не вернул сапогов, но заявил, что он сапоги у меня купил и заплатил деньги, которые отец дал ему на сапоги. Эту сплетню старик Богуславский стал распро­странять по уезду и в Глухове. Отголоски ее доходили до нас, сильно волновали отца и доводили меня до слез.

Я больше ни разу не встречался с И. И. Богуславским, хотя он и священст­вовал в десяти верстах от Есмани. Слыхал я только, что он был очень энергич­ным священником, много отдававшим сил школе и в особенности Кучеровско- му потребительному обществу. Благодаря поддержке председателя земской уп­равы В. М. Амосова, которому принадлежала Кучеровка, Богуславскому удалось значительно развить общество и поставить его на должную высоту.

Той же весной случился у М. В. Клименка пожар. Сгорели сараи. Впоследст­вии говорили, и отец мой был убежден в том, что сараи сжег сам Клименко, же­лая разорвать контракт с Ямпольским. Комбинация с ученическою квартирою, мы знаем, у Клименка не вышла, оборотных средств не доставало. Нужно было как-нибудь ликвидировать дело. За некоторое время до пожара я в клозете на­шел пук обгорелой, но рано потухшей соломы. Я об этом сказал Клименку, но тот отнесся к этому совершенно равнодушно и внимания не обратил. В день по­жара я хорошо помню, что последней вышла из амбара, откуда начался пожар, и замкнула амбар прислуга, дивчина из соседнего села. На другой день после пожара она сильно заболела и была экстрено отправлена домой. Если был под­жог, то, по моему убеждению, его сделала эта дивчина, может быть, по подго­вору Клименка. Когда нас допрашивал о пожаре и предлагал при этом папиро­ску пристав Марченко, производивший дознание, ясно было, что пожар думают приписать курению папирос гимназистами. О своих предположениях я, конеч­но, не сказал ни слова. Пожар начался вечером, когда стемнело и мы сели зани­маться. Увидя огромный огненный язык, который выскочил из амбара, я момен­тально схватился и вытащил свои вещи, помог и брату и уселись мы на них во дворе. Пожар был грандиозный, так как горели большие сухие сараи. Он продол­жался целую ночь. Мы не спали и на следующий день в гимназию не ходили.

По-видимому, пожар послужил на пользу М. В. Клименку. По крайней ме­ре, после каникул мы с братом Ваней приехали к нему на квартиру уже в дру­гое помещение, в дом Квасникова, на Квасниковской улице.

[18.08.1924]. М. В. Клименко в это время уже был учителем образцового учи­лища, устроил себе в доме Квасникова уютную квартирку, ученическими квар­тирами не интересовался. Если он взял меня с братом, то только потому, что был должен отцу деньги, которые не мог отдать. И мы, таким образом, «отжи­вали долр>. Так как мы являлись квартирантами в некотором смысле насильст­венными, то ясно чувствовалось недовольство нами со стороны М. В. Клименка и его семьи. Нам, в свою очередь, надоело жить на одной и той же квартире так долго. Товарищей с нами на квартире не было, и нам было скучно. Зайдешь, бывало, на какую-нибудь ученическую квартиру, много народу, царит оживле­ние, вместе занимаются; возвратишься домой — скука, хозяева волком смотрят. Начались у нас с братом столкновения с Клименками, к концу первого полуго­дия жизнь сделалась невмоготу. Когда мы вернулись после Рождества в Глухов, нас встретили хозяева так враждебно и странно, что мы были очень удивлены и обижены. Никто с нами не поздоровался, не вышел навстречу. Вместо ночного горшка нам поставили громадную почему-то кадушку. Я написал отцу, что мы больше жить у Клименка не можем, просил его перевести нас на новую квар­тиру. М. В. Клименко, кажется, написал о том же с своей стороны. Отец не­медленно приехал и перевел нас на квартиру к помощнику классных наставни­ков Петру Федоровичу Неровня, который жил на Большой улице против еврей­ской синагоги с куполом.

Клименко некоторое время после этого оставался еще в Глухове, а затем как выдающийся педагог был назначен инспектором городского училища в г. Кобе­ляках Полтавской губ., где он был также председателем педагогического совета женской прогимназии. С отцом не рассчитался и долг за ним пропал. Хотя у отца были исполнительные листы, но отец не предъявлял их, чтобы не раздра­жать Клименка, а позже и взыскать ничего не мог. М. В. Клименко, очутившись во главе учебного заведения, распорядителем его кредитов, скоро запутался в де­лах, израсходовав казенные деньги на свои нужды. Ему грозил суд, но учебный округ ограничился тем, что Клименко продал свое имущество и покрыл растра­ту, а затем был уволен от должности. Потеряв доверие учебного начальства, М. В. Клименко переехал в Полтаву и здесь терпел большую нужду, перебиваясь частными уроками. В конце концов ему удалось получить уроки не то рус­ского языка, не то арифметики в фельдшерской школе губернского земства. Здесь он стал проявлять свои недюжинные педагогические способности. Мне о М. В. Клименко говорили и в Полтаве, как о выдающемся педагоге. В начале 1890-х годов я видел его не один раз в Полтаве, но не признался, Конечно, это было глупо с моей стороны. Мне нельзя вспомнить М. В. Клименка иначе, как добрым словом.

В приготовительном классе гимназии, куда я поступил, было 55 учеников. Такая громадная цифра объясняется тем, что в Глухове в то время с закрытием уездного училища не было других учебных заведений, кроме приходского учи­лища. Почти половина учеников были воспитанниками приюта бр. Терещенко, в память 4 апреля 1866 г. Эти воспитанники были одеты в особую форму, в чер­ные куртки и такие же брюки, и пробыли со мною в гимназии один год. С от­крытием образцового городского училища все воспитанники приюта перешли туда. В гимназии остались только отдельные лица, среди которых выдавался ма­лосимпатичный, но способный мой товарищ Скобеленко, которого я по окон­чании глуховской прогимназии совершенно потерял из виду.

Приготовительный класс был по составу очень пестрый. Большинство учени­ков было из Глухова и Глуховского уезда, были из Севска, Рыльска, Путивля, Кролевецкого уезда. Класс был шумный. Особенно выдающихся по способнос­тям мальчиков я не помню. Не было и больших шалунов, равно как и выдаю­щихся шалостей. Русский язык, которым говорило большинство, был неправиль­ный, с большою примесью глуховско-украинских оборотов, слов и выражений. В классе было два Яковлевых — Иван и Михаил. Иван Яковлев сын бедного глу­ховского обывателя, ходивший в стареньком, ношенном и подранном гимнази­ческом мундирчике, с чужого плеча, отвечал однажды урок по Закону Божьему. О Каине и Авеле. «Чем Каин убил Авеля?» — спрашивает законоучитель его. — «Коцубкою» (то есть дубиною). Так за Яковлевым после этого осталось прозвище «Коцубка». Впрочем, Яковлев не долго оставался в гимназии» и, ка­жется, в первом классе его уже не было. В глуховской прогимназии училось в мое время немало бедного люду. Директор М. Ф. Лазаренко таким ученикам всячески покровительствовал, и раз они учились хорошо и хотели учиться, он оказывал им всяческое содействие и облегчал им возможность учиться. Яковлев был, однако, не из таких учеников.

Учителя приготовительного класса не оставили у меня более или менее яр­кого воспоминания. Классным наставником и преподавателем русского языка и арифметики был Илья Егорович Жидков, сын местного почтмейстера. Неболь­шого роста, с черною бородою и волосами, еще молодой, лет под тридцать, в чистеньком всегда виц-мундире, И. Е. Жидков был добрый человек, трудно бы­ло ему одному справиться с 55 шаловливыми мальчишками, но он редко нака­зывал, и мы к нему относились благожелательно. Урок его был несколько скуч­новат. При мне он пробыл учителем приготовительного класса один только год и уехал затем, как говорили, на Кавказ. По русскому и арифметике я шел хо­рошо, благодаря помощи М. В. Клименка, и имел пятерки. Хуже мне давалось чистописание. Я начал по этому предмету с отметки 2 в четверти, а кончил пятеркой. Учителем чистописания у нас был молодой человек, И. П. Лебедев, через год покинувший гимназию. Писал он хорошо и красиво. Предметом своим не интересовался, и ничего нам не объяснял. На уроке его всегда стоял гвалт, ученики ходили по классу, и Лебедев не в состоянии был поддержать дис­циплину и порядок. Иногда вдруг надоедал ему шум, он набрасывался и карал первого попавшегося. Так один раз он совершенно напрасно покарал меня, поставив мне единицу и оставив меня без обеда. Меня И. Е. Жидков, правда, простил и отпустил домой, но я был сильно оскорблен и сохранял целый год враждебное чувство к Лебедеву. Он преподавал нам и рисование. Предмет этот не был обязательным, мне рисование не давалось. Я почему-то решил, что я к нему не способен и хотя ходил на уроки рисования, но относился к нему небрежно. Наиболее яркой фигурой из учителей приготовительного класса был законоучитель священник о. Симеон Чернявский. Лет под пятьдесят, среднего роста, плотный, с большою кудлатою головой и небольшой с проседью бород­кой, покрывавшей довольно уже сморщенное лицо, он был настоятелем Анас- тасиевской церкви, построенной гетманом Иваном Скоропадским в начале 1720-х годов. Раньше о. Симеон Чернявский преподавал в уездном училище, а затем в прогимназии до преобразования ее в шестиклассную, когда законоучи­телем был назначен воспитанник киевской духовной академии священник о. Иван Платонов, бывший впоследствии кафедральным протоиереем в Черни­гове. Отцу Симеону Чернявскому, как законоучителю с семинарским только об­разованием, был предоставлен приготовительный класс. Мы очень любили о. Си­меона и его уроки. Он часто шутил. Его уроки проходили живо и интересно. С учениками он обращался внимательно, любовно. Родителей многих он знал и лично. Встретит, бывало, ученика на улице, расспросит про них, передаст поклон. Таким образом, устанавливались какие-то теплые интимные отноше­ния, и дети любили попадаться на глаза отцу Симеону, хотели чтобы он их затронул. Появление отца Симеона на экзамене по Закону Божьему в старших классах вызывало большое обыкновенно удовольствие. Свойства своей мягкой приветливой натуры он вносил и в экзамен, там умело поправит, там вовремя подскажет и таким образом даст возможность знающему предмет, но волную­щемуся ученику сдать хорошо билет на экзамене и обнаружить свои знания.

Приготовительный класс я окончил хорошо, получил круглые пять и был пе­реведен в июне 1876 года в первый класс и с похвальным листом.

Каникулы в то время начинались поздно. В женской прогимназии распуска­ли учениц 15 июня, нас же, учеников мужской прогимназии, в 1886 г. отпус­тили на каникулы только 28 июня. За мною приехал отец вместе с братом Ванею. В течение учебною года я часто бывал в Есмани, не говоря уже о том, что там я провел Рождество и Пасху. На каждые два праздника подряд отец брал меня домой. Однако никогда я не ехал с таким восторгом и радостью в Есмань, как в конце июня 1876 года.

[19.08.1924]. День стоял летний, тихий, ясный, радостный. Мы выехали из Глухова после полудня. Есмань отстояла от Глухова на 15 верст и езды часа пол­тора. Под самой Есманью дорога спускается в глубокий яр под названием «Чужов», затем поднимается нагору, откуда и открывается широкий вид на село Есмань и долину речки Есмани. Чужов был покрыт тогда хорошим строевым дубовым и березовым лесом и представлял из себя очень красивое место. На дне яра с левой стороны шляха от Глухова было небольшое чистое и глубокое озе­ро, окаймленное молодым березовым леском. Теперь в Чужове нет леса, он дав­но вырублен. Исчезло и озеро. Его истребили сначала моченьем пеньки, а затем, в 1890-х годах, в один прекрасный день сделался провал его глиняного дна, и озеро почти целиком ушло в землю.

Спустившись на дно яра, мы с отцом вышли из экипажа и пошли вгору по лесной дорожке, шедшей по обочине леса, иногда поворачивавшей в лес и за­ходившей в чащу леса. Деревья уже бросали большие тени, но было еще жар­ко в лесу. Над нами густым куполом свешивались темно-зеленая листва дубовых деревьев, у кустов орешника пестрели лесные цветы, далеко в чаще леса крича­ла иволга и ей вторила какая-то неизвестная птица. Было тихо кругом. Только слегка покрякивал на дороге экипаж, да докучливые мухи гудели над головой. Мне кажется, что в тот момент я впервые в своей жизни обратил внимание на природу и впервые почувствовал глубоко всю ее красоту и могучую силу. Бли­зость родных мест и свидания с матерью, братом и сестрами только усиливали это чувство.

Взойдя на гору, мы сели в экипаж. Еще один пригорок, и Есмань открылась перед нами, как на ладони. Вот церковь, старая, деревянная, а возле нее боль­шая каменная с высокой остроконечной колокольней и белой блестящей кры­шей, уже совсем законченная извне, далее на краю села темно-зеленым пятном виден наш сад, а еще далее луга с массою копиц, а возле них копошатся люди, точно муравейник. Тогда был сенокос. А там далеко, далеко синяя лента леса, закрывает горизонт. О скорей, скорей...

 

 

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18